– Александр Ильич? – переспросил Яков Иванович. – А где же он сейчас?

– Да недалеко отсюда, под Наро-Фоминском. Командует московской Пролетарской мехдивизией, – ответил Щербачев и снова вернулся к прежнему разговору. – Доброва нужно держать в руках. Странный он человек! В нем есть хорошие качества – храбрость, твердость, напористость, но он страдает большим пороком: не уживается с людьми. Все у него плохие и даже негодные. Только он один хороший!.. Так что оставить дивизию пока не могу!..

От генерала Железнов пошел прямо в штаб. Он отдал начальникам служб и командирам частей распоряжения, касающиеся подготовки к маршу, и вместе с Бойко принялся разрабатывать организацию и обеспечение этого марша.

О том, что он обещал Доброву вместе поужинать, Железнов вспомнил только около полуночи, да и то лишь в связи с тем, что в той стороне, где стоял домик Доброва, загрохотали разрывы бомб. Яков Иванович сразу же позвонил Доброву по телефону. Добров ответил, что все обошлось благополучно, только в окнах вылетели все стекла, по дому ветрище свищет, и поэтому он придет сейчас в штаб.

Яков Иванович собрался к комдиву с составленным им проектом приказа, но в дверях встретился с вошедшим Добровым. Железнов протянул ему проект приказа.

Добров вошел в комнату и выразительно взглянул на Бойко, кивнул при этом на дверь. Бойко понял его и вышел из комнаты.

– Вот что, товарищ Железнов, – начал Добров, когда они остались вдвоем. – Я здесь не начальник какой-нибудь службы, а первый заместитель командира дивизии. Вы видели, каково состояние здоровья комдива? Поэтому прошу вас все вопросы, которые мне придется проводить, предварительно согласовывать со мной.

– Я вас, товарищ Добров, не совсем понимаю, – сказал Железнов, тоже перейдя на официальный тон.

– А тут понимать нечего! Возьмите за правило – прежде чем докладывать командиру дивизии, советуйтесь со мной. – И Добров, подойдя поближе к мигавшей лампе, стал читать приказ.

Якову Ивановичу стоило некоторого напряжения удержать себя от неприятного разговора с Добровым. Он не возражал против того, чтобы с ним советоваться, однако начальственный тон Доброва раздражал его.

– Вот видите, товарищ полковник, – Добров положил приказ на стол, – если бы вы посоветовались со мной, то, наверное, приказ был бы написан совершенно в другом духе.

– В каком же? – спокойно осведомился Железнов.

– В наступательном!

– Так это же приказ на марш, – возразил Яков Иванович.

– Ну и что же? Организация марша должна соответствовать замыслу предстоящих боевых действий.

– Правильно! Он так и построен.

– Да, но от него несет оборонительной тактикой! А гитлеровцев нужно уничтожать ударом.

– Вы, товарищ полковник, говорите правильно. Однако сейчас перед дивизией стоит задача любой ценой остановить гитлеровцев, но в то же время стараться сберечь силы. Надо учитывать то, что у нас мало артиллерии…

Добров скривил физиономию.

– Выходит так: «иди туда – стой тут», – съязвил он. – Понимаете ли вы, товарищ Железнов, как мне тяжело все время «перемалывать и отходить»? – он стукнул себя в грудь. – Ведь Москва за нами!.. Поймите, у нас полнокровная дивизия. И мы могли бы сразу целой дивизией ударить по фашистам!

– Поверьте, Иван Кузьмич, что мне, комдиву, командарму и Военному совету фронта Москва дорога так же, как и вам. Но для сокрушающего удара одной нашей дивизии мало!.. – Яков Иванович взглянул на ручные часы. – Мне пора! – сказал он и положил проект приказа в папку. – Я вашу точку зрения доложу комдиву.

– Не надо! – резко ответил Добров. – Бесполезно!

– Почему же?

– Мы с ним расходимся во взглядах на ведение боевых действий. – Он надел фуражку набекрень и безнадежно махнул рукой.

– «Пяхота» никогда душу кавалериста не поймет! – сказал он и уже в дверях обернулся: – Что ж, приказ есть приказ!.. – вздохнул тяжко и вышел.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Строительство завода заняло большое пространство земли, захватило пески, сосновую рощу и на востоке дошло до вечно сырой, богатой клюквой и грибами омшары.

От станции сюда протянулась насыпь заводской железнодорожной ветки. Вдоль прокладываемых дорог возводились фундаменты будущих цехов, котельной и электростанции. В сосновом бору, за железной дорогой, строились для рабочих и инженерно-технического персонала деревянные дома.

На стройке работали колхозники близлежащих сел, в том числе и того, где поселилась Нина Николаевна. Вместе с Галиной Степановной они, как и другие женщины их деревни, поднимались чуть свет и шли на работу. Чувствуя в себе больше моральных сил, Нина Николаевна старалась незаметно, чтобы не осудили соседки, помогать Карповой. Иногда ей попросту приходилось работать за двоих.

Так было и сегодня. Нина Николаевна еще до обеда уложила кирпич на своем участке. Она ждала Юру, который должен был принести ей на стройку обед. Но Юра почему-то задержался, и она перешла на участок Карповой, поставила ее на подачу кирпича, а сама стала на кладку.

Это все же не укрылось от глаз обедавшей Пелагеи Гавриловны. Макая в соль дышащую паром картошку, она подала свой голос:

– Ты это зря, Николавна, балуешь ее! Что она тебе ровня, что ль? Ты, поди, годков на пятнадцать постарше ее.

– Но она никак не приспособится! – заступилась за Карпову Нина Николаевна.

– Что же я могу с собой сделать?! – всхлипнула Карпова.

– Эх ты! – пробасила сидевшая рядом тетка Фекла. – Росла ты при тятеньке и при маменьке, без работы и заботы, вот и выросла из тебя такая травина, что ни для тына, ни для овина.

– Не буду больше работать!.. – выкрикивала Карпова, подавая кирпичи Нине Николаевне. – Руки все в мозолях, а толку никакого! Не для этого меня готовили!.. Пусть, что хотят, со мной делают, больше на работу не пойду!..

Положив последний кирпич, Нина Николаевна покрепче вдавила его в раствор и, подхватив мастерком вылезшую сбоку лишнюю известку, бросила ее в шов.

– Ну, Галина Степановна, шабаш! Садись, отдохнем! – Она швырнула лопатку в корыто с раствором и, сбросив тыльной стороной ладони известь с лица, выпрямилась, размялась и села на стопку кирпичей.

Только сейчас Нина Николаевна почувствовала, как сильно устала и проголадалась. Она посмотрела в ту сторону, откуда должен был появиться Юра.

Но вместо сына вдоль кирпичных штабелей торопливо семенила Аграфена Игнатьевна.

«…Почему она?» – испуганно подумала Нина Николаевна и, забыв об усталости, побежала навстречу матери.

– Мама, ты зачем? Где Юра? – Она приняла кошелку с едой и подхватила мать под руку.

– Да я и сама не знаю. Утром собирался к Петьке уроки учить, – задыхаясь от ходьбы, отвечала Аграфена Игнатьевна. – Потом я вышла… Потом вернулась, с печкой завозилась… и вот уже пора к тебе…

– А в школу он пошел? – Нина Николаевна смотрела в упор в растерянное лицо матери.

– Про школу, Нинуша, не знаю… – Аграфена Игнатьевна опустилась на кирпичи и поправила на голове сбившийся платок. – Ты обедай, а я тем временем в школу сбегаю…

– Нет, я сама. – Нина Николаевна озиралась по сторонам, ища глазами техника. – Мама, ты ступай потихоньку домой. А я в школу… – Наконец она увидела за штабелями бревен техника и побежала к нему, перепрыгивая через кучи кирпичей и песка.

– Побежала, так и не поела, – сокрушенно проговорила Аграфена Игнатьевна, увидев, как, отпросившись у техника, ее дочь чуть не бегом устремилась в сторону школы. И сама же себе ответила: – Да какая уж тут еда!.. – Подняв кошелку, она побрела домой, не обращая внимания на уговоры женщин, предлагавших посидеть и отдохнуть хоть немного.

Возвращаясь из школы, Нина Николаевна у околицы догнала мать. Платок сполз с ее головы, и ветер трепал волосы, пальто было распахнуто, в глазах стояли слезы. Аграфена Игнатьевна догадалась, что дочь Юру не нашла, но все же спросила дрожащим голосом:

– Ну что?

Нина Николаевна отрицательно покачала головой: